Никто не умрет - Страница 69

Ну, она просто не знала. Она просто думала, что умнее всех, авторитетней всех. Ее же двадцать лет все-все-все слушались. Как можно было подумать, что кто-то не послушается? И как можно было подумать, что все, что она умеет и может, — как в ринге навыки велосипедиста? Не надо с ними соваться в чужой мир. И не надо на них надеяться, если чужой мир сунулся к тебе. Глупая это поговорка, про «С волками жить…». С волками жить нельзя. Можно убегать или убивать. А если по-волчьи выть, найдут по вою быстренько и горло откусят. За то, что не волк. И хоть ты всех вокруг восемь раз предай.

Директриса предала. И Луиза тоже. Всех. Своих, чужих, любимых, нелюбимых, отличников, балбесов, богатых и бедных. Сдали людей нелюдям. Сами, добровольно.

Ни один убырлы на такое не способен.

— Ну да, — сказала däw äni. — Только люди на такое способны. И на самое доброе, и на самое злобное. Причем иногда это один и тот же человек. А ты, Наилёк, говоришь — убыры, убыры. Убыры — это, так сказать, повод.

Фигасе повод, подумал я и чуть было не выступил на тему «Ты бы на сына и мужа своего посмотрела, поняла бы, какой это повод». Но не стал. Däw äni этого не заслужила, да и правота в ее словах была. Неприятная, но очевидная.

Мы так и сидели в кабинете директора без директора — Димон с Михой и Фагим-абыем утащили ее в медпункт. Медсестра с работы давно срулила, но Фагим-абый оказался знатоком и в этой области. Он ловко наставил разных уколов директрисе и всем потерпевшим. Их целая куча набралась, потерпевших. Медпункт напоминал то ли фильм ужасов, то ли мрачную фантастику про заблудившийся космический корабль.

Фагим-абый наш охранник. Он когда прибежал на звон стекол в класс продленки, сперва меня немножко убить хотел, потом санитаров из дурдома вызвать — это уже доброй традицией стало. Причем на сей раз санитары предназначались и мне, и подоспевшему Сырычу. Ну и всем остальным, включая самого Фагим-абыя тоже. Затем он рассмотрел пробоины и дырки на спасенных телах и почти поверил. Окончательно его убедил Андрей Вячеславович, наш физрук. Димон с Михой его в каморке при спортзале нашли, где сами прятались после того, как из класса уползли. Прятались, прятались, чуть собирались выйти — всякие звуки возникали, и они опять прятались. А на третьем, что ли, часу пряток из-за матов восстал Чеславыч. Никакущий и активный. Напугал парней страшно, они вчесали — и налетели на нас с Фагимом.

Я Чеславыча не люблю, он мне трояк пару раз поставил ни за что, ну и в целом большой любитель докопаться до всех и на девчонок смотрит так, что они ерзать и прикрываться начинают. Но шарахнуло его будь здоров, и Фагим-абый это увидел. Разубыривание тоже увидел. И поверил. Пробормотал очень длинную фразу, заметив мою сосредоточенную ухмылку, велел не запоминать — а то бошку оторвет — и пошел со мной и пацанами по школе, разубыривать остальных. Остальных-то почти и не осталось — Эдуардовна да Хана. Хана сидела в классе у Эдуардовны — вернее, полулежала — за первой партой и мутными глазами упиралась в доску, ни на что не отвлекаясь. Эдуардовна тоже не отвлекалась — так и расчерчивала доску. Костяшками пальцев. Мел кончился, на костяшках кожа стерлась, она и не заметила — знай выводила неровные багровые загогулины.

Я, скорее всего, и один справился бы, а с пацанами и Фагимом, можно сказать, влегкую прошло. Хотя их трясло, как стиральные машины на неровном полу.

Далее Фагим принялся таскать и колоть. Пацаны помогали, я тоже — уж как мог. Кудряшову вон на себе полпути волок, пока с лестницы вниз башкой едва не сыграл. Тут меня Миха с Димоном и освободили. А директрису я тащить отказался.

Так ей и надо, пусть дохнет.

Миха с Димоном посмотрели на меня молча, покорячились и позвали Фагима. А когда они укряхтели прочь, däw äni, молча гладившая Дильку по голове и спине, сказала:

— Наилёк, ты неправильно говоришь, мне кажется. Если директор умрет, получится, что человеком меньше стало. Это зло. А если не умрет без нашего лечения — тоже с этими останется, с дырявыми. Получается, что ты отдаешь этим самым злу людей, которые тебе не нравятся. От этого зло становится сильнее. И в следующий раз тебе придется отдать уже того, кто нравится.

— Да ни фига, — сказал я упрямо. — Своих я не отдам, а чужие пусть дохнут, тем более предатели.

— А это будет уже неважно, свой или чужой. Отдаешь кого-то — значит, предаешь.

— Предать предателя — ничего плохого, — заметил я с усмешкой.

— Предать, — повторила däw äni.

— Däw äni, ну что ты заладила — предать, предать. Она сама выбрала сторону, пусть там и будет до конца, и нечего тут… Кто не с нами, тот против нас, — вспомнил я услышанное где-то.

— Ой, да ну тебя. Ерунда это полная. Все наоборот: кто не против нас, тот с нами. А кто против нас, тот может быть с нами. А если ты его уже этим вот отдал, то он с нами и не будет никогда.

— И как отличить, где свой, где чужой?

— Наверное, надо просто учиться этому. И верить.

— В бога, что ли? — мрачно уточнил я.

— В бога. В себя. В своих.

— Ладно, — сказал я.

Как папа говорил, с женщинами спорить — все равно что наперегонки с ними на каблуках бегать: победить даже стыднее.

Если зло притворяется добром, оно остается злом, как ни старается. Если добро притворяется злом, оно становится злом, хотя бы внешне. Грязь смывается, но кожа помнит, что такое грязь и каково быть грязной, — и эту память не смыть. Я вот после сегодняшнего не смою. Это, может, и пригодится — говорят, что врага надо знать в лицо, а я еще и из лица, с обратной стороны, знаю. И не забуду, как бы ни хотелось. Иэх.