Никто не умрет - Страница 21

Мама смотрела на нас распахнутыми глазами, и они сверкали — слезами и надеждой.

— Наиль, — громко прошептала она, — ты понимаешь, что он говорит?

— Ayeah, sure, — сказал я по-рэперски, развеселившись.

Папа закивал и повторил. Вернее, не повторил.

– Äye, şul, — сказал он. — Şulay şul.

– Ästägfirulla, — сообщила мама каменным тоном.

Папа закивал еще чаще, как собачка с автомобильной панельки после резкого торможения, и быстро-быстро заговорил по-татарски, запинаясь на самых простых словах, зато запросто выговаривая длинные. Ничего не понимаю, говорил он, голова то болит, то улетает, и вот здесь — он показал на сердце — то пусто, то давит, а сказать ничего не могу, чушь какая-то получается, как у пьяного, ну вы сами видели, сынок, сынок, ты как, что за синяки у тебя, я убью всех, кто тебя обидел, вот немного в себя приду, встану и убью. Никто не обидел, пап, ты что, отвечал я, это тренировка все, Ильдарик шнуровкой попал. Вот Ильдарика и убью, говорил папа, прямо с размаха как шибану, подскочивши, это ты меня плохо знаешь еще.

А я папу хорошо знал на самом-то деле и про татарский папин тоже знал — что он как правописание у Винни-Пуха, хороший, но хромает. Папино выражение, естественно. И сроду он так быстро и бегло не говорил, да еще с деепричастными оборотами, хотя на них половина татарских выражений построена: мы говорим не «передай», например, а «взяв, дай».

И маме скажи, чтобы не плакала, слезы режут лицо, а лицо моей женщины подобно небесному сиянию, продолжил папа, и слова его становились короче и колючей. И мои тоже, когда я говорил, что довольно слез и слов, отец, пора вставать и делать.

И тут застонал däw äti — не скуляще, как раньше, а низко и коротко. Позвал. Сейчас, дед, сказал я, взял обеими руками отцову ладонь, подержал и, чуть поклонившись, отпустил. Отец уже не дергался, не кивал и не улыбался. Он смотрел на меня спокойно и почти строго — а глаза сияли. Как раньше.

— Наиль, — сказала мама жалобно, но я поднял руку, показывая, что сейчас-сейчас, подошел к däw äti и опустился на колено.

Он так и лежал, накрыв голову рукой, но я видел, что дед слышит и ждет. Что говорить, я не знал. Сказалось само, словами, которые сам я никогда не слышал и понимал каждое слово только после того, как произносил его:

— Tünlä yorup kündüz sevnür, kiçigdä evlänip ulğadu sevnür.

Däw äti снял ладонь с виска, потянулся и, не открывая глаз, вяло потрепал меня по лохмам. И, кажется, улыбнулся. В уголке век у него сверкнуло и начало набухать.

Я сделал вид, что заинтересовался чем-то в окне. Нельзя смотреть, как мужчины плачут.

— Наиль, — повторила мама. — Наиль, ты почему… Ты откуда все это знаешь?

Я встал, подошел к маме и объяснил, рассматривая папу, торжественно и важно устраивающегося на подушке:

— Мам, ну мы ж сколько татарский учим. Выучил.

— Так нельзя выучить. И потом, это не татарский.

Я открыл рот, а врач открыл дверь. Невысокий рыжеватый дядька в белом халате, молодой такой, вошел, уставился на нас и сказал неприятным тоном:

— Ага. Это что за делегация? Ну-ка брысь.

— Борис Иванович, вы знаете… — начала мама.

— Измайлова, ну вы же разумная женщина, я же вам все объяснил — ну зачем обострять-то на ровном?..

Врач замолчал, переводя взгляд с папы на däw äti и обратно. Быстро подошел к папе и наклонился, разглядывая его лицо — пристально и нагло, как игрушку какую-то. Папа улыбнулся — уже не по-детски, а тоже почти как раньше, иронически эдак, и пробормотал несколько тактов.

— Что-что? — спросил врач.

Папа похлопал его по рукаву и вроде подмигнул мне. Я-то разобрал, что папа строчку из любимой песенки сказал — «All in all is all we all are». Глупость, а ему нравится.

— Ага, — сказал Борис Иванович и прошагал к däw äti.

Взял его руку, подержал и отпустил. Рука застыла в воздухе и аккуратно вернулась на седой висок.

— Ага, — повторил врач, уставившись куда-то себе на нос. Подумал, стремительно развернулся и спросил меня: — Тебя как зовут?

— Наиль это, мой сын, — торопливо сказала мама. Она все еще боялась, что нас будут ругать и наказывать. — Наиль, значит. Знаешь что, Наиль…

— Сволочь ты, Наиль, вот что! — рявкнула Гуляапа с порога.

3

— Мы тебе бубновый туз на спину нашьем, — пообещал Юсуп Баширович. — Знаешь, для чего? Я пожал плечами и предположил:

— Ну, видимо, всему отделению по карте на спину нашьете, а потом у всех кожу со спины срежете. Будет подарочная колода.

Юсуп Баширович моргнул, но тут же насупился еще страшнее. Да не очень меня все эти свирепости пугали. Перебор с ними сегодня. А пугаться и виноватиться я еще на стадии Гуля-апы устал. Не устанешь тут.

Как она орала. На меня так сроду не орали, даже мама. И тем более при маме не орали. Попробовали бы. Дольше трех секунд проба вряд ли протянется.

А тут мама сама чуть не заорала, кажется. Не заорала и у Гуля-апы громкость убавила в момент. Ну, как в момент, с поправкой на особенности женского голосового аппарата. За минуту где-то. Затем послушала клокотанье Гуля-апы, посмотрела на меня грустно так и с укоризной и сказала:

— Наиль, в самом деле. Ты что ж пропал так. Все же волновались.

Это, значит, зря я так пропал. Надо было по-другому пропасть. Навсегда, например.

Я понимал, конечно, что мама и Гуля-апа не в курсе, что им всего не объяснишь, да и не дай бог объяснять им такое. Все равно обидно стало. До слез почти. Я дохну на ходу, мучаюсь, спасаю всех, между прочим, а мог бы спокойненько на диванчике лежать, за компом сидеть — и меня все бы находили. И Гуляапа, и мама с папой, и Леха, и Марат-абый. Любой, кому надо меня найти зачем-то. Меня бы и не тронули, главное. А я вписался за вас за всех. А вы орете на меня. Все.