Никто не умрет - Страница 61

— Ты, быстро встал, пошел и сделал! Возьми вот ее, просто на руки!

— Да хватит, я сказал! — рявкнул Сырыч и рванулся к указчице, а указчица рявкнула очень похожим голосом:

— Луиза, чего застыла!

Я напрягся, пытаясь увидеть, услышать и даже подумать, если получится, все, что можно и нельзя, понять последовательность, в которой на столе лежали бумажки, ручка, свалившиеся со шкафа замок из зубочисток, перекошенный, и указка в коричневых узорах, невредимая, запомнить цвета платьев и костюмов, длину каблуков, угадать, повалит ли Сырыч кого-нибудь из теснящих училок и промочит ли секретарша закатанный выше пухлого локтя рукав, вспомнить число и месяц — и что такое число и месяц. Я смог, я отвлекся, я забыл про выкрученные кулаки и кроссовки, вбитые под ножки кресла самым кривым образом. Я дождался очередного не толчка уже, а пушечного удара костей по мышцам — и вскочил, не обращая внимания на забытое.

Высоко вскочил. С хрустом. И сразу — грохотом.

А заорал не сразу.

Сперва дыхание снеслось, словно ниже горла с маху мешок с песком случился. Миг спустя кесанула боль — везде, дикая, какой не бывает. Она немой была, боль-то, хотя рот распахнулся. Я еще обрадоваться успел, что орать не буду, как девчонка. И через миг завыл — не как девчонка, а как зафонивший стоваттный динамик. Со всхлипом вдыхал, закатывая обратно вываливающиеся глаза, слюни и, наверное, сопли, и орал дальше. И левой ногой подергивал, как припадочный. Остальное у меня не шевелилось, теперь уже по-честному.

Зато орать я еще как мог. И не просто «а-а», как начал, а с толком. Какой толк, я сдохну сейчас. Терпи, ты. Ты!

— Уйди! — заорал я. — Уйди-ди! Уйдилька-а!

Я орал самозабвенно, выкладываясь, как в третьем раунде, и, как и в третьем раунде, понимал, что копец, сейчас кончусь. И весь замер. На полувопле и полудерге.

Меня перевели в спящий режим.

Боль никуда не делась, она распласталась, как под упавшей бетонной плитой, тонкая и все ухватившая — и придавленная тяжкой шершавой прохладой.

Это было почти приятно, но в середке груди давило очень, и в голове багрово бухтело.

За бухтеньем кто-то слабо вскрикнул, еще раз, и боль раздулась и порвала все везде. Челюсти спеклись, крик наружу не шел, поэтому шел внутрь — и это было совсем больно.

— Иди сюда! — повторила указчица, и я выпал из кресла и грянул об пол свернутым пыльным ковром.

Боли не добавилось, только обида с удивлением. Что-то шевелится у меня все-таки. Ох, пусть не шевелится пока, пожалуйста.

Тело будто вытолкнулось вверх пружинными шарнирами. Но фиксаторов у этих шарниров не было, так что выпрямиться я не успел — встал в глухую защиту и молча рухнул в пол лбом и коленями.

— Хватит, хватит! — заорали надо мной. — Я последний раз требую прекратить это! Луиза, дайте ведро. Дай… Кудряшова, иди пока в класс. Кудряшова, я тебе сказал… Что ты!..

Голос захлебнулся, и я не столько услышал, сколько почувствовал лбом и коленями, что кто-то быстро и неумело рухнул на пол. Недалеко от меня.

Все закричали, зашумели и затопали. Громко. Тише. Всё. Тихо, покойно и почти не больно. Кажется, мне позволили немножко отдохнуть.

— Сядь!

Крик ударил по ушам и почему-то по глазам, а по всему остальному ударил жар в костях. Ушиб огнем не лечат, больно-то как. Правда, теперь я хоть понимал, где главная боль живет, и мог двигаться, обходя эти участки. То есть не мог, конечно, эти участки на мне ведь были, но грузил их поменьше. Все равно пробивало почти до рвоты.

Я сел. Я подышал. Я открыл глаза. Поморгал и увидел.

В кабинете стало сильно меньше народу. Можно сказать, почти никого не осталось — ни учителей, ни Дильки, слава богу. Указчица да похожая на Катьку красавица. Указчица неловко присела у ведра и болтала в нем рукой, рукав был уже мокрым по локоть. Указчица переводила взгляд с меня на красавицу. А красавица, которая и была Катькой, любовалась указчицей. Издали и подбоченясь. У ее ног что-то лежало грудой.

Не что-то. Сырыч лежал, поджав колени и отбросив вывернутую руку.

Указчица посмотрела на меня, шевельнув губами, но ничего не сказала. Встала, отряхивая руку, хотя что там отряхивать, тут фен или костерчик нужен, — и поинтересовалась очень спокойно, глядя теперь на Катьку:

— Мы как с вами договаривались?

Катька изящно повела ножкой и подбоченилась на другую сторону.

— Кудряшова, выйди и старшую позови, — скомандовала указчица.

Она совершенно не боялась. Дура.

Катька пошла к ней, медленно и элегантно, по ниточке, как модель в телевизоре. Она стала невероятно красивой. И это было страшно. Указчица продолжила быстрее:

— Я с Венерой Эдуардовной договаривалась, что… Кудряшова!

Катька подошла вплотную и положила ладонь ей на лицо, на левую сторону.

Указчица отшатнулась, но сказала почти спокойно:

— Девочка, что ты себе…

Теперь я увидел, что на самом деле она боится. Дико.

Катька, странно задрав верхнюю губу, сделала шаг, снова накрыла ладошкой отвисшую щеку указчицы и повела рукой вниз, по шее, воротнику, еще ниже.

— Перест!.. — крикнула все-таки указчица.

Катька толкнула ее ладошкой в грудь.

Указчица, спотыкаясь о собственные каблуки, повалилась на пол, но не совсем — прической стукнулась о стену рядом с окном. Звучно. Быстро осела и раскинулась на полу, только пальцы по линолеуму щелкнули.

Я смотрел равнодушно. А Катька, кажется, с удивлением. Или с ироничным таким недоумением — типа не знала, что дальше делать и что вообще происходит, и немножко веселилась по этому поводу.